2-3 Продолжение 2-й части романа "Чапанка" Н. В. Будылина

 

21

На Михайлов день Татьяна с мужем и десятимесячной дочкой Ульяной приехали в гости к Дмитрию. Старшенького, Федора, ос­тавили на попечение бабушки. Погода стояла теплая, тихая. Белый девственный снег покрывал ровным ковром поля и дороги, лохма­тыми шапками лежал на ветках деревьев, сгибая их своей тяжестью. Приехали в субботу к вечеру. Татьяна с дочкой на руках, завернутой в теплое ватное одеяло, сама в овчинной шубе, тяжело переступая, поднялась на крыльцо, вошла в избу. Иван стал распрягать коня. Вскоре в наброшенном на плечи чапане к нему вышел и Дмитрий.

-   Здорово, зятек, каким ветром?

-  Да вот давно уж сбирались, все дела да случаи, но собрались-таки.

-         Ну и ладно. Ты коня-то под навес покуда поставь, я сейчас воды избной принесу, не остудился кабы, ну, а в ночь в конюшню заведем от греха.

-   Или балуют?

-   Да бывает когда.

-   Волки?..

-   Ну да, на двух ногах.

Вошли в избу. Иван степенно перекрестился на образа, снял по­лушубок, троекратно, по-русскому обычаю, поцеловался с Екатери­ной.

-   Как жива-здорова, Екатерина свет Петровна?

-   Да чего нам, бабам, сделается, - отмахнулась Екатерина.

Татьяна разболакала дочку, меняла пеленки. Ульяна никак не хо­тела лежать спокойно, сучила ножками, гукала.

-   Ну-ка, покажи дяде с тетей, как мы умеем...

Татьяна взяла ее себе на колени, начала пестовать, приговаривая:

Скок, поскок!

Молодой дроздок

По водичку пошел,

Молодичку нашел.

Молодиченька,

Невеличенъка,

Сама с вершок,

Голова с горшок.

Шу-вы! Полетели,

На головушку сели.

Ульяна вскинула ручонки к голове. Все засмеялись. Татьяна, счас­тливая, прижала дочку к груди.

Екатерина смотрела на чужое счастье с завистью, однако, улыба­лась, как требовал долг хозяйки.

-   Ну, мать, чего? Гостей-то к столу звать надо.

Екатерина засуетилась у печки.

-          Ты б, Митя, в погреб слазил, помидорки с огуречками да груз- дочков внес. У вас как в этом году с грибами-то? - обратилась она к гостям.

-         Да попадались, говорят, кое-где, ходить только больно некому, Татьяна с детьми, родители не ходоки уж.

-         Вот и отведайте. А мы сегодня сено подкашивали на Фитюлиной поляне, дак их там хоть косой коси, один к одному.

Сели за стол. Мужики выпили стакана по три самодельного пива, женщины пригубили только, с хрустом закусывали ядреными соле­ными огурцами, капустой да груздями.

-            Нет лучше еды, чем погребное, - Иван раскраснелся, вытер платком пот со лба, в избе было жарко. - Иной раз в поле иль в лесу где вспомнишь, так и засосет под ложечкой, вот, думаешь, сейчас приеду да капустки солененькой с лучком да маслом постным отведаю. Вот ведь, душа, видать, требует.

-         Ну, у тебя квашеной капусты требует, а у л ругах... Вот я недавно в Самаре был, так заходил с Миколаем в трактир, купчики-то да прочий городской люд больше балычок да икорку обожают.

-   Ну, это кому что.

Спать легли поздно. Мужики уж захрапели. Дмитрий - на печке, Иван, как гость, на деревянной кровати. Екатерина легла на лавке.

Татьяна долго укачивала расплакавшуюся Ульяну, уложила ее в старой принесенной из чулана люльке. Думала: "Поди и я в этой же люльке спала когда-то, вот ведь как время-то бежит...". И не заметила сама, как прикорнула возле, на стульях.

Утром следующего дня, как рассвело уж совсем, собрались уезжать. Чуть выехали из Елшанки, как помело заметно. Татьяна тревожно посмотрела кругом, по снежному насту несло поземку. Под порывами ветра с деревьев падал снег.

-   Как бы дорогу не перемело, ты пошибче гони...

Иван молчал, отвернулся в сторону.

-   Чего молчишь-то, ай оглох, подгоняй, говорю, Бурку-то.

-   Нетрог, бежит себе...

Татьяна с недоумением посмотрела на мужа.

-   Ты чего сумной какой, с похмелья что ли?

-   С похмелья, будешь тут с похмелья... Люди-то чего подумают?

-   Чего ты?

-   Будто не знаешь?..

-   Вот те крест...

-          Ты чего меня на людях страмишь, люди нам кровать уступили

-   ложитесь, гости дорогие, а она на стульях кувыркается.

Татьяна усмехнулась.

-   Заснула я ненароком, чай бы, позвал..,

-   Позвал... Я и сам уснул тоже.

-   Чего же тогда говорить...

После поворота с Белоключья ветер усилился. Ульяна закаприз­ничала. Татьяна распахнула тулуп, спрятала дочку, потом осторожно расстегнула кофту, дала грудь - Ульяна притихла. Татьяна, ощущая легкое щекотание у соска, прикрыла глаза, задремала. Ехали легкой трусцой, позади осталось место, называемое в народе Черный столб. Вот уж сквозь снежную завесу показался лесок, сразу за которым шла низина, где и расположена Маза, и тут как что-то ударило Татьяну в голову, она встрепенулась, распахнула полы тулупа, ото­рвала дочку от груди, всмотрелась. Дочка лежала с закрытыми гла­зами, ее всегда розовые, как маков цвет, губки посинели, по правой щеке стекала струйка молока вместе со слюной.

-         Иван...ан, Ива...ан, - раздался среди леса дикий крик, спугнувший сорок с ближних сосен, - дочка, доченька. - Татьяна трясла маленький сверток, зачем-то дрожащей рукой открывала и снова закрывала ей глаза.

Иван гнал коня во всю прыть. На спуске, у моста уж, чуть не перевернулись. Спотыкаясь и падая, бегом внесли сверток в дом, развернули, смотрели обезумевшими глазами. Дочка так и не вздох­нула ни разу.

Дня три мела пурга, погода разыгралась не на шутку. До крепких морозов поля покрылись хорошим снежным покровом - добрая при­мета к хорошему урожаю, было б кому убирать только.

Наступил тревожный 1918 год. В феврале-марте был заключен позорный для России Брестский мирный договор, по которому от Советской России отторгались: вся Прибалтика, Польша, часть Бе­лоруссии; часть Закавказья отходила к Турции. Советская Россия обязывалась заключить мир с правительством Центральной Рады, провести демобилизацию своей армии, разоружить флот, возобновить старый торговый договор, выгодный Германии. Только на таких ус­ловиях Россия смогла выйти из империалистической войны. Кроме того, тонны золота были секретно отправлены в Германию. Из-за постоянной угрозы Петрограду со стороны оккупированных немцами Прибалтики и Финляндии в марте Советское правительство переехало в Москву. Однако еще в ноябре 1917 года страны Антанты догово­рились о совместной борьбе против Советской Республики. В марте 1918 года в Мурманске высадились англичане, а позднее американ­ские и французские войска. В апреле во Владивостоке был высажен десант японских и английских войск, в августе - французских и американских. В середине 1918 года германские войска, вопреки Брестскому договору, оккупировали Прибалтику, Украину, Крым, часть Белоруссии, Закавказья и Северного Кавказа, разогнали Цент­ральную Раду, заменив ее бывшим царским генералом Скоропадским.

Царские генералы Корнилов, Деникин, Краснов, адмирал Колчак собирали под свои знамена единомышленников. В мае вспыхнул мятеж чехословацкого корпуса на территории от Средней Волги до Сибири.

Началась гражданская война, слившаяся с активной интервенцией со стороны многих иностранных государств. К весне 1918 года над Советской Россией нависла и другая опасность - голод. В мае 1918 года ВЦИК принял декреты, которые устанавливали продовольст­венную диктатуру в стране, вводились государственная хлебная мо­нополия, твердые цены на хлеб и единовременный 10-миллионный налог. Кроме того, Совнарком принял постановление о мобилизации передовых и сознательных рабочих для помощи деревне, свыше 30 тысяч рабочих в составе продотрядов были направлены в деревню.

Одновременно на селе организовывались комитеты бедноты, ко­торые помогали продотрядам, распределяли конфискованный хлеб, сельскохозяйственный инвентарь, временно выполняли функции местных Советов, организовывали коммуны, ТОЗы.

♦ ♦ ♦

Николай с Владимиром вот уже с полгода перебивались времен­ными заработками: то вагоны разгружали, то по пристаням подра­батывали. Малярную мастерскую разогнали еще по зиме, хозяина же Белякова пока оставили. В конце мая, в один из субботних дней, через посыльного ребят вызвали в местный Совет. Секретарь Совета

бывший рабочий Трубочного завода лысенький средних лет Козлов Павел Макарович в кожанке и стоптанных хромовых сапогах полистал их личные дела, посмотрел внимательно поверх очков с расколотыми стеклами, усмехнулся.

-   Так, так, передовые, можно сказать, парни, кровь и плоть рабо- че-крестьянской власти, а подсобляем буржуазным элементам. Не прихлопни мы Белякова-мироеда, так бы и горбатились на него. Сейчас-то чем промышляете?

-    Вагоны разгружаем, - пояснил, переминаясь с ноги на ногу, Владимир.

-   Вагоны..., - передразнил секретарь, - люди новую жизнь строят, а он, вагоны. Значит так постановим, вот тебе записка, товарищ Казимиров, обратишься с ней в Губчека, найдешь там комиссара Макарова Глеба Борисовича, он тебя определит, и смотри мне...

Секретарь неровным почерком на клочке бумаги написал что-то карандашом, свернул, подал Владимиру.

-    Все, свободен... Так, ну, а с тобой что же?.. Так говоришь, из деревни?

-   Угу...

-  Так, так... Нам сейчас и в деревне люди нужны во как, - секретарь провел ребром ладони по горлу. - Слухай сюда, сын крестьянский Микола Гудов, сейчас у нас суббота, так?

-   Так...

-    Ну вот, явишься сюда же в понедельник к восьми ноль-ноль с одежонкой, ну и харчей дня на два, поедешь по волостям с продот­рядом, там скажут, что делать, не дурак, поймешь. Стрелять-то уме­ешь?

-   Из ружья только...

-    Научишься, жизнь она, брат, всему научит. Зайдешь ко мне, а ежели меня не будет, то значит в полное подчинение к командиру отряда Сомову. Запомнил?

-   Запомнил.

-   Ну и ладно... Ступай пока.

23

Продотряд Федора Сомова, бывшего черноморского матроса, под­вод в двадцать вот уже месяц колесил по северным волостям Самар­ской губернии. Уговорами, а больше угрозами собрали несколько сот пудов хлеба. Хлеб отправляли сначала в Самару, а потом, когда там власть захватили белочехи, - в Ставрополь и Симбирск. Несколько раз вступали в перестрелку с местными кулаками, двоих бойцов по­хоронили.

Вот и сейчас Колька Гудов вместе с двумя продотрядовцами: ко­ренастым одногодком Колесниковым Анатолием и пожилым седо­власым Коршуновым Алексеем Ивановичем, на трех подводах везли хлеб в Ставрополь. Было жарко, безоблачно. Колеса телег утопали в песке. Коршунов сидел на передней подводе, на козлах, Николай с Анатолием шагали рядом, стряхивая изношенными сапогами пыль с придорожного ковыля. К вечеру подъехали к селу Елховка.

-      Ну, чего, мужики, здесь что ли заночуем? - Коршунов обернулся к парням, - а то и стемнеет уж скоро.

Колька с Анатолием переглянулись, им уж давно надоело таскаться по деревням, они рады были любой минуте отдыха.

-     А дальше скоро ль будет какое село? - спросил Анатолий, всмат­риваясь сквозь сумерки в нестройные ряды домов, за которыми узкой полоской виднелась речка.

-  Да верст через пять-шесть, а может, и больше.

-      Ну, тогда сворачивай давай, дядя Леша, здесь заночуем, кони уж тоже притомились.

Свернули с большака в посадки вдоль дороги, встали.

-       Ну-ка, ребятишки, добегите до села, все ли там тихо, а то впо- ремся, - приказал Коршунов.

Парни направились в сторону Елховки, вскоре вернулись.

Остановились, как обычно, в крайней избе у крестьянина-серед- няка по имени Фадей, проживающего с женой бездетно. Перекусили вареной картошки с зеленым луком да постным маслом, легли спать на полу вповалку. Среди ночи Колька проснулся от шума, в дверь кто-то ломился.

-   Кто тама? - Фадей в кальсонах и рубахе подошел к двери.

-       Свои это, открывай давай, - раздался повелительный голос с улицы.

-   Свои все дома, - Фадей чиркнул спичкой, запалил было свечу.

-       А ну, потуши, ты что, - прошептал ему Коршунов, на ходу вынимая из кобуры наган. - Спроси, зачем пришли? А вы, пацаны, у окна встаньте, чуть чего палите.

-      Господи, помилуй, - запричитала жена Фадея, скрылась в меж- уимок, заплакала.

-        Цыть ты, чего голосишь, - прикрикнул на нее Фадей, снова подался к двери.

-   Вам кого, ребятки, надо-то?

-      Открывай давай, сука, а то и тебя и продотрядчиков твоих по­решим.

Раздались залпом выстрелы. Коршунов схватился за бок, скрю­чился у порога. Анатолий ударом ноги вышиб раму, метнулся было в окно, но был навздет на вилы и окровавленный упал у завалинки.

В дом ворвались, Колька отстреливался в темноте по окнам и в проем двери, потом метнулся через дверь на улицу, был сбит и оглушен ударом по голове, потерял сознание. Когда очнулся, с трудом открыл глаза и тут же зажмурился от яркого света. Он лежал на полу, руки были связаны. Сквозь головную боль и тошноту расслышал:

-   Глянь-кося, вроде глаза открывает, очухался, должно, вражина. Плесни-ка на него, Петро.

Колька почувствовал, как его окатили холодной водой. Открыл снова глаза, попытался встать. Его подняли, посадили на лавку. В большой избе за столом сидели человек десять, выпивали, закусывали. Один из присутствующих, в рясе и с медным крестом на груди, должно, хозяин дома, стыдил соседа своего, здоровенного красно­рожего детину, со шрамом на верхней губе:

-    Ну и чего ты, Фома, доказал, эка невидаль - шлепнул двух продотрядчиков, ведь за ними тыщи придут. Ты-то наган в карман и гуляй себе, а нам здесь жить.

-   Ничего, не придут, а и придут, дак у нас на всех пуль хватит.

-   Дурак ты, Фома, надо с головой воевать, а ты огулом. Хлеб-то куда теперь?

-   Хлеб раздать тем, у кого конфисковали. Завтра же и раздадим, слышь, Тимофей, сам займешься этим, - обратился он через стол к молодому белобрысому парню.

-   Ну, а с этим чего делать будем?

-   Чего делать..., шлепнуть да и дело с концом.

-   Брось, Фома, не заводись, дался он тебе, - вступил в разговор Тимофей. - Шлепнуть всегда успеем. Прикажи-ка его, отец Никодим, примкнуть пока где ни на то, утром видно будет, что к чему.

Отец Никодим встал, слегка шатаясь, прошел, открыл дверь, крик­нул в темноту: "Эй, Коська, слышь, паршивец... Ну-ка, сведи этого молодца в амбар да примкни покрепче, ключ мне отдашь..."

Юркий востроносый малый взял Николая под руку, повел во двор, запер в амбаре, предварительно бросив в угол охапку соломы. Колька прилег, голова кружилась, подташнивало. Незаметно задремал.

Проснулся от того, что почувствовал, как его кто-то толкает в бок палкой. Открыл глаза, сквозь сумерки едва пробивался свет через щель в задней стене амбара.

-   Слышь-ка, парень, ползи сюда, я тебе руки сейчас развяжу.

-   Кто это?

-   Кто, кто... Ползи давай, поторапливайся, пока не пробудились в доме. Шлепнут а то, смотри, тебя.

Колька подполз, повернулся спиной, почувствовал, как чем-то острым перерезали веревку, освободили руки. Пальцы тут же защипало, потер кисти одна об другую, выглянул через щель наружу, признал батрачонка Коську, который запер его здесь накануне.

-  Ты это, подсоби мне еще доску выломать, тихонько только смот­ри, толкай изнутри-то...

Доска со скрипом подалась.

-  Лезь теперь и прыгай в телегу.

Колька вылез, пробежал шагов пять, прыгнул в телегу у конюшни, почти сразу же почувствовал, как его стали забрасывать свежим на­возом, уткнулся носом в щель среди досок, закрыл голову руками. На спину давило, дышать становилось трудно. "Эдак и задохнешься под дерьмом чего доброго..." - думал он.

-   Но, трогай, - раздался глухо Коськин голос. Телега скрипнула, тронулась.

Ехали минут десять - пятнадцать, потом остановились, и Колька почувствовал, как его вытряхнуло из телеги и он полетел вместе с навозом под откос, скатился кубарем в овраг. Когда поднял голову, наверху уже никого не было, только где-то в стороне затарахтела на колдобинах телега да фыркнула лошадь. Сам уже зарылся в навоз, спрятался под лопухи, осмотрелся. Вокруг непролазная крапива и бурьян, овражек неглубокий тянется метров на пятьдесят, потом за­гибается в сторону видневшегося поселка. "Значит, уходить надо в другую сторону. Куда средь белого дня да еще в таком виде?.. Лежать надо, пока не стемнеет". Во рту пересохло. Нестерпимо захотелось пить, о еде даже и не думалось. Лежал долго, разомлел весь от навозного тепла и от палящего уже вовсю солнца, задремал. Очнулся от того, что услышал, как кто-то проехал по дороге. Затаился. Раза два проскакали верхом. Снова тихо, только комары одолевают да шмель загудел сердито, перелетая с куста крапивы на куст.

Крапива цвела, свисали гроздья цвета, еле ощущался сладковатый запах. По верхушкам крапивы время от времени проплывала дымка. "Уж не курит ли кто поблизости?" Колька насторожился. "Нет, вроде тихо..." И туг он понял, что это у крапивы лопались перезревшие коробочки на цвету, выбрасывая пыльцу, и от крапивного цвета несло эту дымку. Колька удивился очень: "Вот ведь, сколько годов прожил, уж этой-то крапивы повидал на своем веку тьма сколько, все в прятки раньше играли в ней, а вот ни разу такого чуда не видел”. Колька усмехнулся окровавленными губами. Потом снова впал в забытье от слабости.

Проснулся, когда начало уже смеркаться. Выбрался из навоза и, пригибаясь, осторожно подался по оврагу подальше от села.

24

Владимира Казимирова в губернской ЧК встретил комиссар Мох- ров, средних лет, сутуловатый, болезненного вида, с темными кругами вокруг глаз. Долго вертел в руках записку, бурчал недовольно: "Вот, присылают птенцов, чего с ними хочешь, то и делай". Поинтересо­вался об отце, потом приказал написать подробную биографию, опи­сать всех ближайших родственников до третьего колена и место их нахождения.

На второй день уже Владимиру вручили под роспись наган и удос­товерение чекиста. Недели две только тем и занимались, что ловили бандитов по "малинам" да экспроприировали у буржуев личные вещи, самих же, тех, кто оказывал или мог оказать сопротивление, отправ­ляли в губернскую тюрьму. Конфискованные вещи описывали, часть их, по приказу сверху, тут же отправляли в Москву.

Спустя недели три Казимирова снова вызвал к себе комиссар Мох- ров.

-   Ну как, пообтерся маленько?,

-  Да уж чего там, только не по мне это все...

-   Это чего так?

-   Мне оружие вручили революцию защищать, а не барахолить...

-    Ишь ты, руки замарать боишься, а я вот не боюсь, давил их, кровососов, и буду давить, сколько сил моих хватит. Тут, брат ты мой, сейчас такая кутерьма пошла, что кто - кого, не мы их, так они нас к ногтю. А уж они не пожалеют, будь спокоен, у меня еще до сих пор отметки на ребрах есть от их ласки. Так-то...

Владимир молчал, уставившись глазами в стену с драными обоями. Мохров прошелся по кабинету, нервно закурил.

-  Ты вот чего, тут к нам запрос пришел из двух волостей, ЧК надо возглавить, вот и поезжай туда. Значит так, хочешь в Ставрополь, хочешь - в Новодевичье, на выбор. Говори, куда поедешь? Считай это как приказ.

Владимир вспомнил про друга Кольку Гудова, не раздумывая, от­ветил:

-  Давай в Новодевичье...

-   Ну что ж, так тому и быть, в Ставрополь кого другого найдем. Зайди к кадровику, возьми направление, завтра же и поезжай, не мешкая.

На другой день утром попутным пароходом Владимир отправился на свою новую работу. Провожала его мать, долго стояла на пристани, плакала и махала платочком. Потом Шла по берегу и скрылась за деревьями набережной, где-то около Струковского сада.

Владимир одной рукой придерживал вещмешок за спиной, другой крепко держался за деревянные перила, смотрел на прятавшийся в дымке свой родной город. Где-то там бредет, сгорбившись, мать, единственный родной человек на всем белом свете. На глаза навер­нулись слезы, смахнул их рукой, зло заскрипел зубами. "Ничего, мать, все уладится, будет и на нашей улице праздник..."

Новодевичье встретило Казимирова поутру громкими петушиными криками да лаем собак. У пристани копошились торговцы, больше старушки да старики, предлагая немногочисленным покупателям се­мечки, вишню, черную смородину. Владимир прошелся вдоль берега до церкви, спросил у прохожего, где располагается комбед, и пошагал вверх по Красной улице.

Председатель комбеда Ермолай Ушаков встретил Казимирова сдер­жанно, долго рассматривал мандат, читал, шевеля губами, потом протянул обратно.

-          Так, так, товарищ Казимиров, давненько вас ждем. Ну, вы раз­мещайтесь тут покуда, а завтра о деле поговорим. У вас остановиться-то есть где?

-         Да, собственно, нет, впрочем, должны тут жить Гудовы, у них, может?..

-   Эго какие?

-   Ну Дмитрием его зовуг. Дмитрий Васильевич вроде.

-   С родни что ли?

-   Да нет, я с их Николаем знался.

-          Дак, это мои шабры. Ладно, шагай пока к ним, а там видно будет. Хочешь, так и ко мне давай, места хватит.

-   Нет, спасибо.

-   Ну ладно, пойдем.

Вышли на крыльцо.

-          Значит так, шагай вон через овражек на тот бугор, от колодца, считай, мой-то третий, а их четвертый дом будет. Он дома должен быть, утрось я его видал.

С неделю Владимир жил у Гудовых, потом тот же Ушаков подыскал ему квартиру у одинокой старушки Щербаковой на Садке.

Волостное ЧК разместили в доме Напалкова. Самого же Напалкова подержали для остраски в уездной кутузке недели две и отпустили пока. Жил он с дочерьми теперь у дальней родни в маленьком домике возле беляевских мельниц. Жил тихо, не высовывался.

Полновластным хозяином на селе был комбед, который состоял из пяти человек. Кроме Ушакова, в него входили еще Гудов Яков, Шляндин Василий, переправщик Куличкин да переехавший недавно из Мазы крестьянин Петр Рачков.

Вместе конфисковывали хлеб у местных богатеев. Начали с Беляева. В воскресный день утром пришли к нему с Ушаковым вдвоем в дом. Хозяина не было, нашли его на мельнице. Вышел весь в муке, пот в три ручья течет. Изнутри слышен скрежет двигающихся жерновов.

-         Здорово, Петр Андроныч, все потеешь, и куда тебе столько надо, не пойму я, - обратился к нему Ушаков, придавив сапогом окурок.

-         Ты вот чего, Петр, мы тут постановили, с твоего хозяйства при­читается 80 пудов зерна, значит... Распишись в получении резолю­ции...

-   Кто же это постановил-то? Уж не ты ли?

-   Ну и я в том числе...

-   А я на твое постановление вот плюну и разотру.

-          Ну вы, гражданин, так не шутите, а то вмиг укорот дадим, - вмешался было Казимиров.

Беляев смерил его уничтожающим взглядом.

-  А ты не суйся, тля самарская, без тебя разберемся.

У Владимира рука потянулась к нагану. Его остановил суровый взгляд Ушакова.

-          Напрасно ты так, Андроныч, ведь все равно заберут, не мы, так продотрядчики придут, сам ведь знаешь, слыхал, небось, про таких... Ты уж отдай подобру-поздорову, пока мало просим.

Ушаков повернулся и, не оглядываясь, подался со двора мельницы, Казимиров за ним.

-           Цацкаешься ты с ним, с контрой, Ушаков, посадить суток на двое в кутузку, вмиг очухается, а то силой взять.

-          Никуда он не денется, знаю я его, поерепенится, поерепенится и привезет, как миленький.

За день обошли дворов десять. Дня через три собрали около пятисот пудов зерна, подводами отправили в Сызрань.

Вскоре, однако, Казимирову пришлось на время покинуть Ново­девичье.

25

В конце 1918 года вспыхнул мятеж чехословацкого корпуса, охва­тивший огромную территорию от Средней Волги до Сибири. Про­должалось наступление белогвардейцев и интервентов с севера и с юга. Крупные города. Поволжья были захвачены белогвардейцами.

Советским правительством был образован Восточный фронт, объ­явлена мобилизация большевиков и сочувствующих.

На фронт из Новодевичья ушло человек тридцать и среди них Казимиров, Ермолай Ушаков, Василий Шляндин и многие другие. Казимиров попал в дивизию Г.Д. Гая, входившую в состав Первой армий. В начале сентября войска Восточного фронта перешли в наступление, наголову разгромив белогвардейцев, освободили Ка­зань. Одновременно войска Первой армии начали бои за освобож­дение Симбирска. Двенадцатого сентября город был освобожден, дальше по суше и по Волге двинулись на Сызрань и Самару. Три батальона Железной дивизии Гая высадились в Новодевичье, Кли- мовке и скорым маршем двинулись к Сызрани, время от времени с. высоток обстреливая из пушек отступающих белогвардейцев. В ре­зультате ожесточенных боев сначала Сызрань, а потом и Самара были освобождены.

К осени красноармейцы остановили продвижение белой гвардии и интервентов, наступавших с севера на Котлас и Вологду. В сентябре 1918 года там был образован Северный фронт.

Только в ноябре Казимиров вернулся снова в Новодевичье. К этому времени комбед был устранен, на его месте организован сель- ский Совет, который возглавил Василий Петрович Шалдаев, недавно вернувшийся с фронта. После ранения в ногу вернулся также с фронта и балтийский матрос Андрей Гудов.

В первый же вечер по приезду выпили с отцом, Дмитрием да соседями изрядно. Как стемнело, гости разошлись. Андрей, прихра­мывая на больную ногу, опираясь на самодельную резную трость, собрался из дома.

-   Не ходил бы ты, Андрей, темень-то, повредишь, гляди, ногу где,

-   попросила мать.

-   Да ладно, чего там...

-   Может, я с тобой? - Яков полез было за сапогами на полати.

-   Один я... - Андрей скрипнул зубами, вышел из избы.

-  Иди, иди за ним, Яша, наживем беду-то, ведь это он к Маруське собрался.

-   Да ладно....

-   Туда, говорю, ай не видишь?

Андрей и правда вышел со двора и прямым ходом двинул через мосточек и на Хохловку, к Марусиной землянке. Яков шел сзади, голоса не подавал. Время от времени Андрей оступался на грязной, скользкой тропинке, матерился негромко. У калитки Львовых оста­новился, закурил. Стоял долго, как бы раздумывал и решался, потом вошел в палисадник. Света в маленьком окошке землянки не было. Андрей постучал палкой в дверь.

-   Кто тама? - раздался голос Маруси. У Андрея перехватило ды­хание.

-   Я это... - проговорил с трудом, словно камни языком ворочал. Дверь со скрипом открылась.

- Ты... - со свечкой в руке Маруся стояла в проёме двери, на плечи, поверх ночной рубашки, наброшен зипун, - зачем ты, Андрюша?

-   Ну, чего в дом не ведешь, ай не рада?..

Вошли в дом. Пахнуло резко керосином, мышами и сыростью. Справа в углу на лежанке спала бабка, рядом с ней у стенки посапывал чумазый мальчуган.

Маруся встала у подтопка, заломила руки, смотрела затравленно. Андрей сел на табуретку у стола.

-   Ну, как будем жить тепереча, женушка дорогая?

-   А как бог велит...

-   Хм... - усмехнулся в усы Андрей, - и как же он тебе велит?

-   А так, как живу, так и ладно. У тебя своя жизнь, у меня своя.

-          Что ж ты за меня решаешь? Я еще пока сам за себя думаю, голова на плечах. Вот нога покалечена, укоротили малость, а голова на месте...

-          Значит, не сгинешь тогда, проживешь, а мне решать нечего, за меня вон он все решил, - Маруся показала глазами на спящего сына.

Андрей встал, подошел к лежанке, долго всматривался в лицо малыша. Маруся напряглась вся, с тревогой смотрела на него, готовая каждую секунду броситься на помощь сыну.

-   Патретный малец, вроде, как на тебя смахивает...

-    Не знаю...

Андрей снова сел на табуретку.

-           Ну, вот чего, супруга ненаглядная, богом данная, собирайся, пошли домой.

-   Не пойду я...

-          А не пойдешь, возьму вожжи, свяжу и силком поведу. У тебя дом есть, нечего по чужим углам слоняться.

-    Пьяный ты, Андрюша, проспись поди, завтра поговорим.

-         В общем, вот тебе мое последнее слово - идти, так пойдем сейчас, а нет - живи, как знаешь. Ну?..

Андрей крикнул громко, зло. Бабка заворочалась на лежанке, от­крыла глаза, испуганно выглядывала из-под лоскутного одеяла.

Маруся собралась. Вышли из землянки, едва успел Яков спрятаться за поленницу дров. Шли молча, Маруся чуть впереди, понуро опустив голову, в руках узелок с бельем. Спустились у Садка в овражек.

-           Стой-ка на минутку, - окликнул Андрей, сам чего-то искал в темноте, шарил по земле.

-   Чего ты?

-   Стой, говорю... сейчас я тебя бить зачну...

-   Бей... - Маруся остановилась, обреченно сжалась вся.

Наотмашь, со всей силы Андрей ударил ее кулаком по лицу, раза два хватил палкой по спине и рукам.

"Хек-хек-хек" - раздавалось в темноте, вроде, как дрова кто колол да прикрикивал. От очередного удара кулаком по голове Маруся упала. Андрей стал пинать ее ногами, в ярости совершенно не чувствуя боли в поврежденной ноге.

-          В живо-о-от не бей только, Андрюша, куда я тебе бо-ольная-то ну-уж на буду..., - с расстановкой прокричала Маруся.

"Хек-хек-хек" - слабее уже слышалось в ночи.

-         Андрюша, Андрюша, родной мой, хватит поди уж..., больно мне как...

Яков не утерпел, подбежал к Андрею, обхватил его поперек.

-   Угомонись, сынок...

Андрей рвался из рук, бился в исступлении головой о грудь отца, потом заплакал громко. Маруся ползала в грязи, пыталась встать.

-   Ну, ну, сынок, смилуйся, матросик мой родненький.

-          Да идите вы все..., - Андрей вырвался, прихрамывая, побежал в сторону Волги, стонал то ли от боли, то ли от ярости.

Яков поднял Марусю, у ручья обмыл ее окровавленное лицо, потом повел к своему дому. Маруся плакала навзрыд.

-          Папаня, папаня, прости ты меня окаянную, - разбитыми губами целовала руки Якова, прижималась к небритой щеке.

-           Бог простит, дочка, всяко в жизни бывает, авось, и уладится все...

Ночь стояла темная, холодная. Изредка сквозь низко склонившиеся снежные тучи проглядывала луна. На Волге темень кромешная. За ночь прошли с верхов две запоздалые баржи, торопясь на зимний покой, освещая тусклым светом неприветливые волжские волны.

Дня через два Яков забрал к себе домой и нареченного внука.

Вскоре Андрей возглавил на селе военный комиссариат. Началась обычная, повседневная работа.

26

Николай Гудов после злополучной ночи, когда он чудом остался жив, с неделю разыскивал свой продотряд, осторожно расспрашивал у людей.

На одной из железнодорожных станций его арестовали уже чекис­ты, допросили и, не получив вещественных доказательств правоты его слов, отправили под конвоем в Самару.

Пока суд да дело, нагрянули белочехи, так что Колька прямым ходом оказался в губернской тюрьме, где отсидел больше трех меся­цев. Освободили уж в октябре только, когда белочехов разгромили. В старой, видавшей виды телогрейке с чужого плеча и драных бо­тинках Николай пошел было навестить тетку Марфу Казимирову,

но соседи ему сказали, что она арестована и где находится, неиз­вестно.

Заглянул к сапожнику Маслову. Тот сидел у окошка, подшивал в почерневших от гудрона рукавицах валенки крючком. Кряхтел и ту­жился, затягивая очередной узел.

-   Здрасьте, дядя Сидор, - Николай встал у двери.

Маслов внимательно посмотрел поверх разбитых стекол очков.

-   Ты откуда явился не запылился?..

-   Да вот к тетке Марфе зашел, а ее нет, говорят.

-          И...и, друг любезный, тут сейчас многих кого не досчитаешься, слыхал, небось, дела какие творились, откуда они только свалились на нашу голову, чехи-то? Бают,, Марфу с другими многими в поезд посадили и увезли. Куда - неведомо. Может, возвернётся... Ну а ты чего?

-   Да вот из тюрьмы только вышел...

-   И куда ж теперь?

-           Не знаю, - Николай, не спрося разрешения, присел на край лавки, задумался.

-          Вот чего, паря, думать туг нечего, поезжай-ка, откуда приехал, в деревню, времена сейчас крутые, пережди малость.

Колька изумленно посмотрел на Маслова - как же ему не пришла в голову такая простая мысль. И правда, ну, конечно же, в село, домой, а там видно будет. Колька встал, взялся было за дверную  скобу.

-          Подожди, подожди, - остановил его Маслов, - голодный, поди, перекуси-ка чего ни на то, баушка-то у меня с девками на работу ушли, дак один командую.

С куском хлеба в вещмешке Колька через час шагал уже по Дво­рянской улице к пристаням. В кассе ему сказали, что пароход будет после обеда. Присел в зале на лавку, задумался, задремал даже. Оч­нулся от того, что кто-то тормошил его в бок. Это был военный патруль, два красноармейца и старшой в кожанке.

-          Нет у меня документов, из тюрьмы я только, - Колька моргал глазами, озирался по сторонам.

-   Пройдите с нами, гражданин...

-   Да у меня пароход скоро...

-   Ничего, успеешь...

На Панской посадили в каталажку. Тут и бывшие чиновники, карманные воры, человека два по выправке вроде как из офицеров. Утром повели на допрос. Ввели в кабинет. У окна, ссутулившись, стоял человек в кожанке, седые волосы на пробор. Кольке показался он чем-то очень знакомым.